Когда находишься рядом с чем-то большим (во всех смыслах), то видишь лишь его часть. Чтобы увидеть ЭТО полностью надо отойти подальше, еще лучше походить вокруг, и совсем правильно подняться повыше и полетать кругами. Так было с моим восприятием и пониманием отца. Прошли десятилетия хождений, блужданий и полетов, прежде чем я стал, наконец, понимать (хотя бы отчасти) мысли, идеи и мотивы этого необыкновенного человека.
Сначала было просто нечто большое и доброе - большие теплые ладони и мягкий добрый голос. «Маленький» - так звал он меня в детстве с непередаваемой, только нам двоим понятной интонацией. А вечерами в комнате, за письменным столом возникал силуэт с книгой, подсвеченный зеленым светом настольной лампы. Эта картинка пройдет рефреном через всю мою жизнь. Четыре раза поменяется комната и обстановка в ней, силуэт слегка погрузнеет, а потом, уже в конце, опять похудеет и слегка согнется; несколько тысяч раз поменяются книги в его руках. Неизменным останется лишь общая композиция картины и старинная настольная лампа – бывший бронзовый подсвечник в виде Аполлона с пером в руке под зеленым стеклянным абажуром, чудом уцелевшим за множеством переездов и катаклизмов 20-го века. Так письменный стол и зеленая лампа навсегда застынет в моем сознании квинтэссенцией безопасности, домашнего уюта, да и дома вообще. Причем, все прочие элементы жилья (в моих ощущениях) будут требоваться лишь для того, чтобы достойно обрамить и защитить этот (не побоюсь этого слова) алтарь познаний и неторопливых размышлений.
Мама хотела назвать меня Валей, папа - Валерием. Мама, конечно, уступила, я нет. Я хотел быть Валей и только Валей, как отец. Так и осталось у меня два имени, две судьбы, плотно вросшие друг в друга.
- Валя, - завет мне мама из другой комнаты, и я понимаю, что это меня.
- Валя,- завет мама отца, - и мы с ним понимаем, что зовут его. Интонация. Ошибок не случалось.
- Валерий, - обращаются ко мне на работе, и после мгновенного анализа я понимаю, что и это меня.
Каждое воскресное утро мы с братом мчались к родительской кровати, чтобы играть в верблюда. Делалось это так. Надо было с разбегу прыгнуть на папину спину, усесться на ней в два ряда и под мотив Гершвиновской «Пустыни» качаться по воображаемым барханам и дружно петь: «Едем по пусты-ы-ы-ыне мы. На верблю-уде верхом …» И не было ничего прекрасней. Сидя на папиной спине, я изучил ее как географическую карту. На обоих плечах белели круглые шрамы размером с детский кулачок – выходные отверстия от разрывных пуль, пробивших моего папу зимой 43-го под Новгородом. С этими дырами он, задыхаясь, бежал к лесу по глубокому снегу в вдоль колонны немцев, выходящих из окружения, и снег вокруг него кипел от автоматных очередей, а сердце выпрыгивало из груди. Вся остальная поверхность спины была усеяна мелкими оспинами – следами от гранитных брызг, которые выбила из скалы авиационная бомба в Карелии летом 44-го. За несколько секунд до взрыва папа спокойно играл в шахматы со знакомым лейтенантом. Оба привычно среагировали на свист и прыгнули в специально заготовленные углубления – «могилки», как они их ласково называли. Лейтенанту осколком перебило позвоночник, папе нет. И где-то среди множества оспин затерялся небольшой, но зловещий шрам от сквозного пулевого ранения груди под Ржевом осенью 42-го. Но обо всем этом я узнаю много позже.
Нашим с братом воспитанием отец занимался, как и всем прочим, основательно. Теперь я понимаю, что состояло оно из трех частей: выявление таланта, нравственное воспитание и общее развитие.
Для выявления таланта нам предлагалось перепробовать множество разнообразных занятий. С братом определились быстро. Он сразу прирос к зоологии душой и телом, да так, что к шести годам прочел всего Брэма и даже выучил азы латыни. Ко всему прочему Володя отнесся с полным равнодушием. С ним было ясно. Я же оказался крепким орешком, поэтому меня упорно водили (водила, конечно, мама) во все секции и кружки, существовавшие тогда в городке, а было их в года развитого социализма немало. Получалось у меня все или почти все, но явного предпочтения я не обнаруживал, всюду ходил неохотно, а потому усилия родителей продолжались до самого института. О результате подобного воспитания не мне судить, но лично я предельно за него благодарен, поскольку жизнь у меня получилась (и это теперь уже можно утверждать) очень интересной.
Нравственное воспитание было простое: никаких нравоучений, только личный пример. Пример, увы, недостижимый. «Будь как папа», - говорила мне мама в кульминационные моменты моего взросления, и этим все было сказано. Недавно мне пришла в голову мысль (возможно спорная), что заядлые книголюбы (даже атеисты) через какое-то время по своим нравственным качествам начинают приближаться к христианским святым. Характерный пример - библиотекарша на мизерной зарплате, с толстыми претолстыми очками на носу, которая и мухи не обидит и вторую щеку подставит. Мне представляется это естественным процессом, поскольку христианская мораль, глубоко пропитавшая европейскую литературу, так или иначе, оседает в умах и душах заядлых книголюбов. Я бы назвал этот эффект наведенной религиозностью.
За общее развитие отвечали книги и поездки по стране. Про поездки – отдельно, поскольку это, наверно, лучшее, что было у меня в жизни. Первая наша машина - серенький такой 402-й Москвич была куплена в 57-м, а уже через неделю выезд в Крым. Мне - четыре, брату - пять. На дорогах ни души. Пленные немцы только что закончили симферопольское шоссе. Дорога неплохая, но узкая. Заправок нет, сервисов нет в принципе. Похоже, мы были первыми из тех миллионов автолюбителей, которые потом, спустя годы и десятилетия ворвутся и как саранча заполонят российские дороги. Но тогда требовалась минимальная отвага и даже некоторый авантюризм, чтобы вот так с малолетней братвой тронуться в путь. И того и другого у молодой четы в избытке – оба фронтовики. Вперед на мины. Спали в машине в лесополосах, обед – на паяльной лампе. На заднем сидении пятилетний брат читает вслух четвертый том Брэма. Приехали в Новый свет, а там снимают «Алые паруса». На выходе из бухты стоит галеон «Секрет», а на ближайшем холме прилепилась декорация хижины Лангрена. Все это: и скалы и море, и алые паруса взорвали мое детское воображение, да так, что соленые брызги оседают до сих пор. На следующий год был Северный Кавказ, оттуда под низкими мрачными облаками через Крестовый перевал по военно-грузинской дороге в Батуми. Потом еще и еще. Москвич превратился в Волгу и география расширилась: Урал, Прибалтика, Молдавия, Грузия, Армения. Километраж вырос до 7000 за поездку. А они эти поездки все больше напоминали научные экспедиции. Мы изучали геологические формации, собирали образцы минералов и гербарии, черепки и ракушки, окаменелости, сушеных рыб и насекомых. Морилки, сушилки, распрямилки. На остановках Володя, обвешавшись биноклями, фотоаппаратами и определителями, нырял в непролазные чащи, откуда возвращался исцарапанный и счастливый, поскольку видел, например, белохвостого орлана или сорокопута жулана. В одной из поездок папа научил меня подводной охоте, чем осчастливил на всю жизнь. Мы - мальчишки, как мы этого ждали каждый год, как готовились, как переживали, как рисовали маршрут, елозя животами по карте, расстеленной на полу. Мы постигали мир, под роскошный аккомпанемент папиных комментариев и, млея, сличали его с книжками. Ах, это наслаждение узнавания и сравнения - ни с чем несравнимое наслаждение. Нет, никогда уже это не повторится так свежо и ярко. Странно, но вся экзотика моих будущих путешествий меркнет перед теми свежими детскими впечатлениями. Возможно дело в том, что между 20-ю и 30-ю годами (момент я пропустил) мне стало казаться, что на все мои чувства опустилось нечто вроде легкой полиэтиленовой пленки. Все смягчилось, расплылось и даже слегка померкло. Печальный, но естественный процесс.
С папой было интересно. Еще бы. Папа знал все. И это не метафора. По каждому вопросу, который мог только прийти в мою буйную голову, он был способен прочитать целую лекцию, да еще какую и еще как. У слушателя возникала лишь одна проблема – соответствовать. И приходилось соответствовать. За семейным столом не принято было вести бытовые разговоры. Неинтересно. Вместо этого папа доставал очередную перфокарту и зачитывал самое необычное или забавное из записанного им в последнее время. Для молодого поколения поясню: перфокарта - картонный носитель информации в первых компьютерах 60-х – 80-х годов, на котором было удобно вести записи. В семейном архиве сохранились тысячи исписанных перфокарт и десятки блокнотов, самый ранний из которых датируется 41-м годом. Я твердо решил, когда-нибудь разобрать и систематизировать эти записи. Уверен, что найду в них много интересного и полезного. Заранее предвкушаю наслаждение от встречи с еще неизвестными мыслями моего удивительного отца.
В семье процветал культ чтения. Человек с книгой был неприкосновенен, что бы вокруг ни происходило. На книги и журналы шла чуть не половина семейного бюджета. А книга раз купленная (даже самая неинтересная, даже учебник) автоматически приобретала статус священной реликвии. Количество журналов, которые мы выписывали (10-15 наименований), заметно превышало принятую тогда норму. Только теперь я до конца оосзнал мамин подвиг. Подвиг понимания и любви. Три субъекта мужского пола, не отрывающиеся от книг, это, как не крути, перебор. Но мама и сама выросла в похожей обстановке, а потому безоговорочно приняла этот стиль жизни и самоотверженно взяла на себя основную нагрузку по поддержанию быта. Низкий, низкий ей за это поклон.
Не подумайте, что папа был этаким «книжным червем» или же человеком не от мира сего и спихнул дом на маму. Напротив, в быту он был неимоверно скрупулезен и предельно аккуратен, чего, увы, нельзя было сказать о нас с братом. Нас мама, конечно, баловала. Что касается отца, то все мужские дела в доме он выполнял, на мой нынешний взгляд, безукоризненно. Все было у нас починено и наточено, все лежало на своих местах в специальных коробочках и ящичках. А его письменный стол представлял собой образец аккуратности. Беспорядок в него вносил я.
Ах, этот письменный стол, сколь много удивительных сокровищ он в себе таил. В детстве этот огромный дубовый стол был для меня чем-то вроде пещеры Али Бобы, в которую я периодически проникал, естественно, в отсутствие родителей, поскольку открывать стол нам - детям было запрещено. Но, каким же блаженством было запустить руку в его тесные таинственные недра по самое детское плечо (часть ящиков не выдвигалась), шарить, шарить и, наконец, выудить на свет очередную диковину. Дело в том, что в письменном столе хранились кое-какие дореволюционные вещицы 19 века, доставшиеся папе по наследству, а также военные трофеи, а по сути, военные сувениры, которые чем-то удивили или понравились папе в Германии, и которые удалось переправить в посылках. Большинство из них имели чертежно-технический характер, что недвусмысленно указывало на папины интересы той поры (в конце войны он был полковым топографом). Все это он собрал, когда бродил по горящим германским городам, покинутыми мирными жителями. Города обстреливались, пожары никто не тушил, и целые кварталы выгорали дотла вместе с оставшимся там имуществом. Более практичные бойцы набивали сидоры тканями и одеждой, а папа собирал почтовые марки, карандаши, автоматические ручки, готовальни и линейки. Такой был человек, и такова была реальность той войны. Зато через 20 лет я с наслаждением капался во всем этом «богатстве». Хорошенько порывшись можно было вытащить, например, оптический прицел или латунную подзорную трубу времен Жана Паганеля. А еще я помню, как нашел в столе и мгновенно разобрал гироскоп от немецкой ракеты Фау-2. Как же расстроился тогда папа. Оказывается, я нарушил заводские настройки Вернера Фон-Брауна.
Отец моего отца, мой дед был неутомимым изобретателем и новатором. Незадолго до революции он закончил Высшее императорское техническое училище (чуть не написал: «имени Баумана») инженером-механиком и большую часть жизни проработал на ткацких фабриках Подмосковья в должности главного инженера. От него сохранился любопытный архив, почти сплошь состоящий из судебных переписок. Не подумайте дурного. Он не был нарушителем социалистических законов, он судился со своими директорами. Тема одна – его новации тормозились ретроградами от ткацкой промышленности. Просматривается настырный характер испорченный борьбой за технический прогресс. Вследствие этого он логично ссорился со своим начальством и потому работу менял в среднем раз в два года, благо, текстильных фабрик под Москвой хватало. Возможно, в 30-е годы именно это спасло его от репрессий. Большинство доносов тогда писалось по совершенно банальной причине бытовой зависти. А в качестве главного инженера на новом месте он всегда получал отдельную квартиру или дом. То есть повод для доносов у обитателей общежитий и коммуналок всегда был в наличии. Спасала быстрая смена работы. Гигантский репрессивный механизм не успевал скрипнуть, как дедушка со всей семьей уже переезжал на новое место. Не исключаю, что судебные тяжбы были легальным прикрытием для этих частых переездов. Поговаривают, что умные люди так и спасались в те жуткие годы. Впрочем, кто теперь разберет? Справедливости ради надо признать, что советскую власть мой дед и вправду не любил. Несмотря на то (а может как раз потому), что он сам участвовал в «штурме» Зимнего дворца в качестве наводчика полковой пушки. Пушку эту он вместе с несколькими рабочими выкатил с военного завода Леснера, где работал инженером. Всю ночь они простояли на каком-то мосту, а утром разошлись по домам. Но «темна вода во облацах».
О войне отец, как и многие ветераны, рассказывал мало и не охотно. Говорил, что ему это неприятно. Исключение случилось лишь раз, когда мне было лет 12, и мы возвращалась с дачи. Машина сломалась на ярославке в районе Мытищ. Сломалась основательно. Посовещавшись, родители решили, что мама поедет домой на электричке, а утром вернется с нужной деталью. Предстояла ночевка на трассе. Уже в темноте папа опустил спинки сиденья, уложил нас с братом, чем-то накрыл и стал рассказывать про войну с самого ее начала. Рассказывал он в форме приключенческой повести, адаптировав текст под наше подростковое восприятие. Где-то на середине 42-го года я уснул. Через 40 лет, родители вручили мне небольшую картонную коробку со словами: «Нам уже много лет и пусть теперь это хранится у тебя». В коробке оказались папины письма с войны - 130 желтых от времени треугольников, почтовых открыток и даже кусков топографических карт, покрытых мелким узнаваемым почерком. Письма адресованы его родителям, братьям, а также моей маме, которая тогда пребывала в статусе любимой девушки. Первое письмо датировалось 13-м июнем 1941 года, последнее октябрем 45-го. Я разложил их по датам, начал читать и ахнул. Это не были обычные бытовые письма, это была та самая приключенческая повесть в 130-ти частях о той большой войне с ее первого и до последнего дня, написанная в реальном времени, как принято сейчас говорить on-line. Несколько легкомысленный стиль был принят, я полагаю, по причине молодости самого автора, а главное, чтоб не травмировать родителей (его мама была сердечницей). Это был взгляд на войну книжного мальчика, попавшего в самое ее пекло, но не сломленного и сохранившего свои идеалы. Поскольку ничего подобного в литературе о войне я не встречал, я тут же предложил папе издать эти письма. Он немного по упирался, ссылаясь на нескромность моей затеи, но затем согласился. К сожалению, при его жизни письма вышли только в газетном варианте. В виде книги «100 писем с войны» они появились уже после.
Как это ни странно, но именно война (как я теперь понимаю) дала моему отцу мощнейший жизненный стимул. Он отчетливо понял и потом неоднократно нам говорил, что выжил чудом. Даже прикидывал вероятность этого события - сотые доли процента. Раз пять от его роты оставалось по несколько человек и он среди них. И хотя в октябре 41-го со второго курса института он, имея железную бронь, ушел защищать Москву добровольно, но армию однозначно принял как рабство, а четыре года войны – как потерянное время. Он хотел учиться. И вот, вырвавшись, наконец, из военного ада и армейского рабства с четырьмя ранениями, но не калекой он принял жизнь, как величай дар и решил прожить ее с максимальной отдачей. На практике это означало то, что он никогда не находился в состоянии праздности, и всякую минуту совершал какое-то полезное дело, а голова его работала только с перерывом на сон. И поскольку все, что не записано – забыто, он все свои дельные мысли и идеи, а также поразившие его цифры и факты записывал мелким, разборчивым почерком вначале в блокноты, а в последствие на картонные перфокарты. Потом все это многократно перечитывалось и, в конце - концов, запоминалось. Так, не обладая феноменальной памятью, он стал ходячей энциклопедией новых идей и открытий. Несколько десятилетий ему удавалось держать в уме колоссальный объем информации с переднего края современной науки, с постоянно расширяющегося фронта между известным и неведомым. В какой-то момент количество перешло в качество, и его мозг заработал как мощная эвристическая машина.
Папа читал быстро. Не феноменально, но в несколько раз быстрее обычного человека. Даже, когда ему было за 80, он прочитывал 4-5 книг в неделю, причем далеко не худлит. К этому возрасту, он его уже не читал – жалел время. Прочитанные книги и журналы густо покрыты его пометками, выделяющими оригинальные мысли автора. Читать книги за ним одно удовольствие - не надо тратить время на пустую болтовню. Помнится, на 80-тилетие я подарил ему четыре толстых как кирпичи тома афоризмов, которые я искренне почитал квинтэссенцией человеческой мудрости последних трех тысяч лет. Через неделю я с изумлением узнал, что папа уже все прочел.
- Ну, и как? - спросил я, сгорая от любопытства.
- Да, - кивнул он рассеяно, - кое-что любопытное там было.
Поездки, а правильнее охота за книгами были обязательным еженедельным ритуалом. С середины 50-х папа собирал библиотеку фантастики. Скупалось буквально все, что тогда выходило: наивные - в начале - повести будущих маститых писателей о полетах на Венеру и Марс, а затем, все более усложняющиеся произведения о вероятном будущем человечества и его месте во Вселенной. Пиршество фантазии и воображения, свободный полет мысли. Этот жанр мощно ворвался в отечественную литературу на плечах космонавтики и кибернетики, под благовидным предлогом стимуляции научно-технического прогресса. А по сути, это была легальная возможность раскрепостить дух и воображение, зажатые сухими политическими догмами и трусливым начальством. Трепетная любовь к фантастике сохранилась у папы на всю жизнь. Он предпочитал ее всей прочей художественной литературе. А поскольку, как я уже говорил, он ничего не делал просто так, то и фантастика была ему необходима для какой-то важной внутренней работы.
Среди массы фантастической литературы папа выделял Стругацких. Похоже, именно они наиболее точно отразили его собственное мировоззрение: бесконечное познание мира, как высшая цель и смысл существования человечества. Согласно Стругацким коммунизм это общество, отбросившее накопившиеся исторические предрассудки, мешающие процессу познания, отвлекающие силы, время и ресурсы от этой главной цели. Для них коммунизм - свобода, равенство, братство - идеальная среда для науки, общество ученых, где эгоизм - редкое и смешное заболевание, а космос - бесконечное поле для исследований. Папа был коммунистом именно в этом смысле. Даже не коммунистом, а коммунаром, в первоначальном, домарксистком смысле. В партию он вступил осенью 42- го под Ржевом, когда исход войны был далеко неясен, когда это не только не приносило выгод, но напротив, было чертовски вредно для здоровья. Рядовых коммунистов тогда бросали в атаку первыми, и первыми их расстреливали немцы, если они попадали им в плен. Папа неодобрительно отнесся к перестройке, восприняв ее как поражение в холодной войне, и остался коммунаром до конца своих дней. Свобода, равенство, братство.
Характерно, что папина карьера в НИИ споткнулась именно об это. Начал он бурно. Сразу после института – аспирантура и диссертация по теории горения на шестистах страницах. Поскольку диссертация содержала открытие нового физического явления, ее предложили защищать как докторскую. Лишь папина скромность и уверенность научных руководителей, что у этого парня докторская не заржавеет, снизили статус диссертации до кандидатской. Потом было распределение в престижный НИИ, должность начальника лаборатории, потом отдела. Потом папину порядочность заметили и на свою беду выбрали парторгом десятитысячного коллектива. Тут начались проблемы. Выяснилось, что кроме порядочности папа обременен патологической честностью, несгибаемой принципиальностью и абсолютным бесстрашием. Согласитесь, что человек, недавно вынырнувший из военного ада, действительно мог искренне не понимать, чего можно бояться в мирное время. Хрущевская оттепель закончилась, а он обвинил всесильного директора, академика РАН, лауреата и прочее и прочее, и всея НИХТИ в сталинских методах руководства, а заодно в плагиате. В войну академик был сталинским наркомом, других методов, кроме сталинских ясное дело не признавал, и действительно, отдельных впечатлительных сотрудников из его кабинета выносили с инфарктами. Характерная деталь. Когда с академика, как с дважды героя, принялись лепить бюст, скульптор, для смягчения выражение лица бывшего наркома, вынужден был заставлять его гладить специально принесенную кошку. Ну, и, разумеется, от собственного парторга такой наглости академик не стерпел. На папу обрушилась опала. В порошок не стерли, но ни о какой докторской вопрос уже не стоял. На 20 лет его «заточили» старшим научным сотрудником в (как тогда шутили) «башню слоновой кости» - небольшую комнату на 2-м этаже, вместе другим строптивым доктором наук. Вот тут у папы и появилось время вплотную заняться аномалистикой. Нет худа без добра.
Первое вошло в семейную легенду и случилось летом 56-го. Мне три года. Родители снимают полдома в небольшом дачном поселке Полосуниха под Красноармейском. Здесь в подмосковных лесах прячется огромный ракетный полигон, где папа делал диссертацию по теории горения. Очередная прогулка по залитой солнцем опушке леса. Я смотрю на отца, как и положено ребенку снизу вверх и параллельно наблюдаю небо. «Папилоса» («р» я тогда не выговаривал) , - говорю я и тычу пальчиком в небо. Поскольку папа не курил, все поднимают головы и действительно видят белую папиросу, висящую высоко над облаками. Потом папа долго лежал на траве, глядя на первое в своей жизни НЛО, прикидывал его угловые размеры и возможную высоту.
16 сентября 2006 года. Я с друзьями отдыхаю во второй бухте между Большим и Малым Утришом в районе Анапы. Поздний вечер, фисташковый лес, обрыв над морем, палатки, костер, гитара. Не помню, кто из нас первым заметил стайку оранжевых огоньков над морем. Огни плясали в ночном небе, меняя взаимное расположение, то выстраиваясь буквой «Г», то - крестиком, то - палочкой, а то и вовсе собираясь в небольшой шарик. Ночная феерия продолжалась часа три и даже успела всем надоесть. Состоялся своеобразный психологический тест: наблюдатели поодиночке отходили с обрыва, в соответствии с индексом своей любознательности. В самом начале я набрал папу по мобильнику и некоторое время в прямом эфире комментировал наблюдаемую картину. Мне показалось, что он не сильно этим заинтересовался, но, тем не менее, задал все полагающиеся в таких случаях вопросы. На следующий день я узнал, что утром у него случился инсульт и рванул в Москву. Еще через 5 дней папы не стало.
Между этими двумя событиями мне не довелось видеть ни НЛО, ни вообще чего-либо имеющего отношения к аномалистике.
Итак, ровно 50 лет было отпущено моему отцу, чтобы разобраться с проблемой аномальных явлений, наверно самой грандиозной и интригующий проблемой стоящей перед человечеством. Аномальные (они же паронормальные) явления сопровождают развитие человеческой цивилизации и по-видимому провоцируют рождение мелких и крупных религий. Тысячи лет люди с этим живут и умирают, приспособились, научились - или думают, что научились - это использовать. И этим, так или иначе, пронизана вся человеческая культура. Наука занялась этим сравнительно недавно - лет 150 назад, но тоже не преуспела. Тому есть причины. Во-первых, классические экспериментальные методы здесь не работают, поскольку объекты во многих случаях сопротивляется своему изучению, и разрушают найденные закономерности. Во-вторых, аномалии выходят за рамки известных физических законов, со всеми вытекающими отсюда тяжелыми последствиями. В - третьих, наука здесь сталкивается с серьезными моральными ограничениями, поскольку затрагивает деликатные вопросы веры миллионов людей. И, наконец, главное - организаторов науки не интересуют исследования, не приносящие практических результатов - хотя бы ученых степеней. В общем, проблема как полированная стена - зацепиться не за что.
Можно конечно говорить, что ничего этого не существует или объясняется ошибками восприятия, случайностями и (или) фантазиями свидетелей. Действительно, люди, которые так считают, еще существуют. Но когда к ним приглядишься, выясняется, что они либо слишком молоды, либо предельно нелюбопытны, либо непроходимо тупы, либо им полагается так говорить по социальному статусу. Короче говоря, отрицание в наше время аномалий это тоже своеобразная аномалия, и наверно тоже заслуживает своего изучения.
В 50-е годы 20-го века, когда мой отец к этому приступал, все было не так. Советскому человеку не полагалось верить в чудеса, а соответственно и знать про них. Тоненькой струйкой в прессе сочилась информация об НЛО, поскольку уж очень силен был информационный напор с Запада, а кроме того советская наука поддерживала идею множественности разумных миров и следовательно категорически отрицать вероятность появления пришельцев на Земле не могла. Потихоньку шли исследования телепатии и телекинеза. Тут тоже идеологически не подкопаешься – скрытые возможности человека и все такое. Но осторожно, и под контролем. А вдруг, и вправду что-нибудь найдут?
Неудовлетворенный спрос на информацию родил самиздат. Отец стал приносить домой листочки с подслеповатым сиреневым текстом. Процесс накопления информации, как начальная стадия решения любой проблемы, пошел. К концу 60-х эта тема уже захватила его целиком, прочее отходило на второй план. Дома стали появляться задумчивые, как будто пришибленные свидетели и возбужденные с горящими глазами энтузиасты. В большой комнате проводились совещания и семинары. Было шумно и много обуви в передней. И было это безумно интересно. Правда, брата Володю, это не тронуло - он оставался по уши в зоологии, но я с удовольствием окунулся в эту волшебную стихию. Для меня это была та же фантастика, но только нахально прущая в двери. Толку, правда, от меня было немного: охи да ахи. Всерьез советоваться со мной папа стал, когда мне исполнилось 27, и я защитил кандидатскую. «Резко поумнел» - пошутил он. Советовался он, правда, своеобразно: если я соглашался, то он удовлетворенно кивал, а если нет, то все равно настаивал на своем. Кое в чем мне все же удалось его переубедить, но пусть это останется между нами.
В начале перестройки информация об аномалиях первая вышибла информационные затычки. Спрос на аномальщину зашкаливал, и отец стал популярен. Приглашения на ЦТ, заказы на статьи в центральных газетах сыпались горохом. Рикошетом от СМИ в дом хлынул поток писем трудящихся, видевших странное. Люди старательно описывали неопознанные летающие объекты, полтергейсты, контакты с гуманоидами и совсем уже не классифицируемые вещи, веря, что помогают науке. Сотни писем. Многие описывали одно и то же с разных точек. Не верить им было невозможно. Это впечатляло сильней, чем десятки прочитанных ранее книг. Именно тогда у меня исчезли последние сомнения в реальности этого феномена. Накатило ощущение мощи и грандиозности происходящего.
Как ученого-практика, отца в первую очередь интересовало - как они это делают? Какова технология этих самых чудес. Именно это желает папину книгу уникальной. Первоначальное название «Технология чудес», на мой взгляд, наиболее точно отражало ее содержание, но, к сожалению, не устроило издателей. И конечно, мой отец не успокоился, пока не создал полную непротиворечивую модель происходящего. Когда первая книга, итожившая папину работу, подходила к завершению, я у него поинтересовался: не кажется ли ему, что, сам того не ведая, он обосновал существование Бога? Сначала, как истинный коммунист, он рассердился, потом, как истинный ученый, задумался, а потом сел и дописал в книгу специальный раздел, в котором доказывал, что это не так. Теперь, читатель, вы сами можете решить насколько этот раздел убедителен.
Последние три года папа серьезно болел. Гемоглобин падал линейно, РОЕ линейно росло. Раз в месяц после очередного обследования мы вместе наносили на график пугающие точки. Нетрудно было экстраполировать оба графика до значений не совместимых с жизнью. Речь шла о месяцах. Поэтому он просиживал за рукописью по 10-12 часов в день. Спешил дописать главную книгу своей жизни. Он успел. За месяц до смерти при гемоглобине 76 он объявил о завершении работы, сложил все аккуратной стопкой и спокойно уселся смотреть телевизор. Ему было 84. Помнится, как-то он мне сказал, что совершенно не рассчитывал прожить после войны целых 60 лет. И еще обронил не понятую мной фразу - «Живу за другого».
Когда отца не стало, первое ощущение, которое у меня возникло – глубокая обида. Обокрали. У меня украли сокровище. Вот такое эгоистичное чувство. Наверно это и есть чувство невосполнимой утраты. Мир, в котором все было понятно и логично, в котором даже чудеса находили свое объяснение – исчез. Уже нельзя спросить и получить самый точный ответ и самый лучший совет. Говорят, что с каждым человеком умирает Вселенная. Согласен. Только у одного она размером с коммунальную кухню, а у другого не помещается в метагалактику.
То, что отец у меня не такой как все я знал всегда. Слишком резко он выделялся. Периодически в его окружении проскакивало рискованное словечко «гениальный». Так говорили его аспиранты. Наверно, им это простительно. Некоторые сотрудники? Тоже можно понять. Друзья? На то они и друзья. Некоторые читатели? … Стоп. «Не скромно» - как говаривал отец. Время и только оно расставит все по своим местам, а всех нас по причитающимся нам полочкам с соответствующими этикетками на латыни. Но лично для меня все ясно. И меня, наверно, тоже можно понять.
Валерий (Валентин) Фоменко?
15 декабря 2013 года
Флаг города на площади Дмитрия Донского
Памятник святителю Николаю
